В настоящее время становится очевидным, что модель глобализации, имманентно связанная с идеей и практикой однополярного мира и наличием мирового лидера, обладающего (в отличие от других государств) полным государственным суверенитетом, уходит с повестки дня. На смену ей идет иная парадигма мироустройства, в рамках которой суверенное государство будет на исторически обозримую перспективу «оставаться основным инструментом самоопределения и самозащиты наций». В этой ситуации резко актуализировались проблемы государственного суверенитета России, которые выходят в центр внимания как органов государственной власти, так и научно-экспертного сообщества. При этом в российском обществоведческом дискурсе наблюдается заметное смещение акцентов с теоретических аспектов данной проблематики на практические вопросы, связанные с факторами обеспечения государственного суверенитета. Эти факторы обычно рассматриваются в фокусе задач по достижению политического (в том числе военного) суверенитета, экономического (в том числе финансового, технологического, энергетического, продовольственного и т.п.) суверенитета, духовного (в том числе идеологического, информационного и научного) суверенитета и т.д. При всей условности подобной дифференциации единого по своей политико-правовой сути понятия государственного суверенитета это позволяет выделить аспекты данной темы, наиболее значимые сейчас в практической плоскости. По мнению многих специалистов, для России наиболее слабым звеном в цепи взаимосвязанных факторов обеспечения государственного суверенитета является технологическая составляющая.

Чтобы понять масштаб проблемы, необходимо обратиться к начальным этапам постсоциалистического развития России, во многом предопределившим формирование геополитических реалий, ведущих свой отсчет с начала 90-х годов прошлого века. Главными событиями этого периода новейшей истории страны стали распад СССР и ускоренная широкомасштабная приватизация бывшей социалистической собственности, в результате чего Россия вступила в глобальный рынок в ситуации передела собственности и разрыва прежних экономических связей и технологических цепочек. В сфере технологического развития это «привело к устареванию наработок, к потере конкурентоспособности многих инженерных, технологических, конструкторских решений». Не меньший удар был нанесен и по российской науке, ступившей с этого времени на путь «прогрессирующей системной деградации» в силу целого комплекса причин, в ряду которых пресловутое недофинансирование занимает даже не главное место. В этих условиях вполне закономерным стало свертывание ряда крупных и важных для страны научных проектов, начатых в советский период.

Главным экономическим итогом приватизации, которая, даже по оценке Всемирного банка (весьмалояльного к идее и практике российской приватизации), носила номенклатурный характер, стало превращение России в сырьевой придаток глобальной экономики. Такой итог был предопределен не научно-технологическим потенциалом страны, а прежде всего тем обстоятельством, что приватизация обусловила нелегитимность сложившейся системы собственности. Очевидно, что нелегитимный собственник не будет делать долгосрочные и рискованные инвестиции в науку и наукоемкие технологии; такой собственник, как показывает практика, не склонен вкладываться даже в геологоразведку тех сырьевых ресурсов, которые дают ему сверхприбыли на глобальном рынке. В настоящее время задача достижения технологического суверенитета диктует смену той экономической парадигмы, в которой Россия развивалась в постсоветский период и которую ошибочно характеризуют как либеральную модель. На самом деле была осуществлена псевдолиберализация экономики, ориентированная на интересы узкой группы лиц, представители которой зачастую были не только не способны стать эффективными собственниками, но и не заинтересованы в этом.